И о войне...

Предлагаю вашему вниманию короткий отрывок из английского романа, опубликованного в 1919 году. На русский язык он, несмотря на известность автора, никогда до меня не переводился, поэтому раньше публикации раскрывать интригу не хочу. Суть не в ней. А в том, чтобы прислушаться к словам людей, оказавшимися в гуще первой мировой войны. События происходят в маленьком полевом госпитале посреди разорённой французской деревеньки, куда добровольной санитаркой по зову долга приехала вполне себе благополучная и аристократичная героиня из Лондона. Когда прочитаете, ради интереса полистайте заголовки "новостных" сайтов сегодняшнего дня...

Пространство не позволяло никакого разделения: переломанные французы и переломанные немцы лежали часто бок о бок. Джоан иногда с невесёлой улыбкой подумывала, что бы сказала патриотическая пресса разных стран, если бы подслушала здешние разговоры. Ни французы, ни немцы не выглядели врагами, однако было нечто прозванное «они», таинственная сила, которая навязывала им свою волю из некоего места, которое они называли «ну, там». Однажды разговор зашёл о храбрости. Когда Джоан вошла в барак, разглагольствовал молоденький французик.

- Вся эта болтовня в газетах, - говорил он, - меня смешит. Любая нация, если ей правильно управлять, сражается доблестно. Это мужской инстинкт. Женщины впадают в истерику по этому поводу, потому что они его лишены. У меня военный крест со всеми тремя лепестками, но при этом у меня храбрости вполовину меньше, чем у моего пса, который при весе в двенадцать килограммов один может выйти против полка. Послушайте, у бойцового петуха смелости больше, чем в самом храбром из нас. Больше всего храбрости в том, кто не думает, не умеет думать – кто ничего себе не воображает, а просто прёт вперёд, опустив голову, как бычара. Существует, конечно, храбрость настоящая. Когда ты сам по себе и должен делать что-то хладнокровно. Но та храбрость, которая требуется, чтобы ломиться вперёд, крича и вопя в толпе своих сотоварищей… послушайте, нужно гораздо больше отваги, чтобы повернуть обратно.

- Они это знают, - перебил его лежавший рядом. – Иначе они бы нас не одурманили. Слушай, когда мы штурмовали Гаагу, я не знал ничего, пока какой-то мерзкого вида немец ни выплюнул мне в лицо пинту крови и ни разбудил меня.

Сержант средних лет, получивший рану в живот и сидевший в постели, смотрел куда-то в сторону.

- На нас немцы попёрли строем, - сказал он. – В Брасе. Когда я их завидел, решил, что со мной случился ночной кошмар. Они побросали ружья и все взялись за руки. Они шли на нас в танце, как балерины. Они вопили, хохотали и ничего не предпринимали. Мы дождались, когда они приблизятся и тупо их завалили. Всё равно, что убивать кучу детей, которые пришли с нами поиграть. Один, которого я застрелил в упор, прежде чем харкнуть кровью, успел меня обнять, назвать своей «либе Ильза» и попытался поцеловать. Господи! Можете себе представить, как писаки фрицев распространялись о той истории: «Sonderbar! Colossal! Unvergessliche Helden»[1]. Бедолаги!

- Перед тем, как это закончится, они дадут нам имбиря, - сказал другой. У него оторвало обе губы, так что он теперь вечно улыбался. – Затолкнут в нас, будто мы лошади на ярмарке. Это уж точно заставит нас бежать вперёд.

- Да перестань ты, - вмешался паренёк, лежавший плашмя на животе. В этом положении ему проще дышалось. Он поднял голову на несколько дюймов и повернул так, чтобы высвободить рот. – Всё не так уж и плохо. Послушайте, тридцать третий забрался в форт Мальмезон по собственной инициативе, хотя это было равносильно тому, чтобы прыгать в горящую топку, и продержался три дня против почти целой дивизии. Когда мы их освобождали, уцелело не больше дюжины. У них не осталось боеприпасов. Так нам пришлось их буквально силком тащить. «Они не пройдут, они не пройдёт!», повторяли они.

Его голос перешёл в шёпот.

Молодой офицер лежал в углу за ширмой. Он наклонился и отодвинул её.

- Послушай, народ, отдайте противнику должное, - сказал он. – Война – это не милая забава, но она приводит к храбрости. Мы все это знаем. Причём не только к простой отваге драчуна. У меня в роте был некий Жак Декрюси. Просто глупый крестьянский паренёк. Мы сгрудились в одном конце окопа, десятка два наших. Остальная часть обрушилась, и мы не могли никуда деться. Тут прямо промеж нас падает снаряд, и в то самое мгновение, когда он втыкается в землю, этот Декрюси бросается на него животом и принимает весь взрыв на себя. От него ничего не осталось, кроме ошмёток. А мы все выжили. Никто его к этому не подталкивал. Из тех, кто сидел в том окопе, никто до конца своих дней не забудет, как Жак Декрюси отдал за нас вою жизнь.

- Я всё это допускаю, сэр, - ответил молодой солдатик, говоривший первым. У него были длинные, тонкие руки и пылкий, безпокойный взгляд. – Война порождает героизм. Его же порождают эпидемии и голод. Почитайте, как Дэфо описывает чуму в Лондоне. Как мужчины и женщины оставляли свои безопасные жилища, чтобы служить в чумных бараках, зная, что рано или поздно они будут обречены. Почитайте про индийских матерей, которые умирали с медленной голодухи, не позволяя себе взять в рот ни крупицы от и без того крохотной ежедневной порции, чтобы отдать её своим детям. Почему бы нам ни помолить господа не лишать нас его столь драгоценного исцеления в виде эпидемий и нехватки еды? Кораблекрушение – тоже замечательная школа доблести. Подумайте, какой шанс она даёт капитану продемонстрировать прекрасный пример. А механики, которые не покидают свой пост, когда им на головы льётся вода. Мы не считаем кораблекрушение необходимой школой для моряков. Мы делаем всё, чтобы им было легче. Гонения вон тоже способствовали героизму. Из них выходили святыми и мучениками. Зачем мы их прекратили? Если эта игра «убей или убейся» прекрасная школа доблести, как нам её преподносят, тогда все наши усилия добиться закона и порядка оказываются ошибкой. Мы никогда не должны были выходить из джунглей.

Он вынул из-под подушки записную тетрадку и начал что-то быстро записывать.

Заговорил старого вида мужчина. Он лежал, сложив на груди руки, и очевидно обращался к закопченным стропилам. Он был русским, учителем языков в Париже накануне войны, и вступил в армию Франции.

- Не одну лишь храбрость, - сказал он, - рождает война. Она рождает и низость. Я не только про фрицев. Этот перекос есть в любой нации: что весь героизм у одних, а вся жестокость – у других. Возьмите людей отовсюду, и некоторые из них окажутся дьяволами. Война даёт им такую возможность, рождает в них зверя. Только задумайтесь! Вы учите человека втыкать штык в извивающуюся плоть такого же человека, проворачивать его, заталкивать глубже, пока из него кровь ни брызнет фонтаном. Во что вы его превращаете, если не в зверя? Человек должен стать зверем, чтобы на это отважиться. Я видел, что хладнокровно вытворяют наши собственные товарищи, и ужас от увиденного будет преследовать меня до смерти. Но, разумеется, мы должны всё такое замалчивать, если речь о наших.

Он замолчал. Никому не хотелось нарушать тишину.

В её памяти они остались спутанными, эти разговоры между ранеными в низенькой, тусклой лачуге, ставшей им домом. Иногда шёпотом переговаривались двое, иногда в спор втягивалась каждая скрипнувшая койка.

Одна тема никогда не утрачивала интереса. Кто придумал войны? Кто втянул в них людей и удерживает, заставляя рвать друг другу глотки? Ответа так никто и не добился.

- Бог тому свидетель, лично я никогда её не хотел, - со смехом признался однажды пленный немец. – Я семь лет по шестнадцать часов в день вкалывал в типографии. Она только-только стала окупаться, как моя жена мне заявляет, что должна закрыть контору и продать оборудование, чтобы им не умереть с голодухи.

- А ты мог бы что-нибудь сделать, чтобы её остановить? – поинтересовался лежавший рядом француз. – Ваши миллионы социалистов, они-то куда смотрели? Что пошло не так с Интернационалом, Вселенским братством труда и всем этим тра-ля-ля?

Немец снова рассмеялся.

- О, они своё дело знают, - ответил он. – Ты давай пей своё пиво и ступай спать, а когда утром проснёшься, узнаешь, что война объявлена. И смотри, помалкивай… а не то тебя пристрелят как предателя. Изменить, конечно, это смогло мало чего, - добавил он. – Я признаюсь. Почва была подготовлена. Англия завидовала нашей торговле. Король Эдвард замышлял, как бы нас уничтожить. Наши газеты сплошь печатали переводы из ваших, рассказывающих о «реванше»! Нам говорили, что вы ссужаете деньги русским, чтобы помочь им строить железные дороги, а когда они закончат, Франция и Россия внезапно на нас нападут. «Родина в опасности!». Может, враки, может, нет – делать-то что? Вот что бы сделал ты… если бы вообще что-нибудь смог сделать?

- Он прав, - сказал человек с задумчивым взглядом, откладывая книгу, которую до этого читал. – Мы бы поступили точно так же. «Хорошая или плохая, а страна моя». Во всяком случае, таков идеал.

Смуглый мужчина с чёрной бородой, морщась, поднялся на локте. Он работал портным на Рю-Парнесс и гордился тем, что был похож на Виктора Гюго.

- Это благородный идеал, - сказал он. – Родина! Великая мать. Как бы то ни было, кто отважится причинить ей вред? Да, если бы только она поднялась в своём величии и призвала нас. – Он засмеялся. – Что это значит на самом деле: Германия, Италия, Франция, Британия? Полдесятка напыщенных старых разгильдяев с толстыми жёнушкам, которые их науськивают: перед тобой, мол, сыновья дураков. Болтуны, пробравшиеся во власть с помощью пустых речей и замечательных обещаний. Моя страна! – Он снова засмеялся. – Посмотрите на них. Разве вы не видите их торчащих животов и дряблых физиономий? Полдесятка амбициозных политиканов, страдающих подагрой старых финансистов, лысых богатеев с напомаженными усами и вставными зубами. Вот кого мы имеем в виду, когда говорим «моя страна»: свору эгоистичных, бездушных и безтолковых стариков. Правы они или нет, наш долг – сражаться по их указке… проливать за них кровь, умирать за них, чтобы они только ещё больше лоснились и процветали.

Снова усмехнувшись, он лег обратно на подушку.

Иногда они сходились на том, что войны развязывают газеты, которые раздувают каждое тривиальное расхождение до животрепещущего вопроса национальной чести, то есть, когда бы ни возникала угроза мира и благоденствия, подбрасывают дровишек в костры ненависти своими вечными историями о зверствах. В другой раз они решали, что виной всему капиталисты, торгаши, вынюхивающие для себя прибыли. Некоторые считали, что дело в политиках, мечтающих войти в историю как Ришелье или Бисмарк. К популярным теориям относилась та, по которой причина войны всегда находилась правящими классами, стоило только нависнуть опасности, что рабочие отобьются от рук. В войне простой люд ставился обратно на положенное ему место, в нём возрождалась привычка к покорности и послушанию. Наполеон-малыш, считали они, именно с этой целью начал войну 1870 года. Россия приветствовала нынешнюю войну как ответ на революцию, которая угрожала царизму. Другие считали, что причина в военной промышленности, поддерживаемой милитаристической партией, офицерами, скучающими по возможностям продвинуться, и стратегами, мечтающими применить свои теории на практике. Те, кто был настроен более философски, пожимали плечами. Война – это штука, которая взрывалась сама собой. Половина энергии каждой страны, половина времени и денег тратилась на горы взрывчатки. В каждом государстве зависть и ненависть по отношению во всем другим государствам проповедовались как религия. Они называли это «патриотизмом». Оставалось только дождаться искры.

Как-то раз ко всем этим пересудам прислушивался один сморщенный человечек. У него была странная крысья мордашка с круглыми, красным мерцающими глазками и длинным заострённым носиком, который дёргался, когда он говорил.

- Я вам скажу, кто придумывает все эти войны, - заявил он. – Вы и я, мои дорогие: мы их создаём. Мы их обожаем. Вот почему мы разеваем рты и проглатываем всю ту чушь, которую скармливают нам газеты, и рукоплещем прекрасным джентльменам в чёрном, когда те говорят нам, что наш святой долг убивать немцев, или итальянцев, или русских или кого-нибудь ещё. Мы просто с ума сходим, если кого-нибудь не убьём, не важно, кого. Если нужно покончить с немцами, мы орём «На Берлин!», если с русскими – мы ратуем за Свободу. Во время Фашодского кризиса [2] я находился в Париже. Как же мы освистывали англичан в кафешках! А как свирепо они смотрели в ответ! Им точно так же хотелось прикончить нас. Кто устраивает собачьи бои? Собаки, конечно. Любой может. Кто способен заставить нас нападать на других, если мы сами того не хотим? Все королевские лошади и вся королевская рать не в силах этого сделать. Нет, мои дорогие, это мы создаём войны. Вы и я, мои дорогие.